Я не являюсь переводчиком в традиционном, полном смысле этого слова. Работа над произведениями другого автора была для меня чем-то вроде самоиспытания, проверкой своих сил, плодом вдохновения и стечением обстоятельств. Когда в далёком 1989 году в моих руках оказалась подаренная мне отцом книга избранной лирики Байрона, выпущенная годом ранее к двухсотлетию поэта, включавшая в том числе оригинальные тексты на английском языке, я и предположить не мог, что в течении последующих лет буду обращаться к её содержанию не столько как читатель, но как переводчик. Впрочем, природа моего переводческого интереса лежит не только в плоскости собственного творчества, но вероятно и в том, что называется наследственной предрасположенностью, мой отец, помимо колоссальной эрудиции, начитанности, обладания острым умом, свободно владел тремя иностранными языками: финским, шведским и английским, и если первое наложило свой отпечаток на формирование всей моей будущей личности, то последнее, скорее всего и проявилось во мне в том, что связано с собственным интересом к переводу, восприимчивости к иностранному языку.
Все мои переводы — это вольные интерпретации, переложения, подражания близкие в той или иной степени по отношению к исходному оригиналу, в каком-то смысле ad libitum (лат. — по желанию, как угодно) или, если хотите, игра. В процессе написания каждого отдельно взятого перевода, у меня, как у самостоятельного автора, всегда возникали собственные идеи, мысли и ассоциации, которые я логически или интуитивно встраивал в первоначальный, оригинальный текст, что для чистого, буквального перевода, учитывающего в том числе и стихотворный размер оригинала — недопустимо. Однако, на мой взгляд, художественный перевод не есть оттиск, а скорее воссоздание самой картины. Таким образом, мои переводы стали в каком-то смысле уже самостоятельными сочинениями написанными по мотивам произведений другого автора. Я никогда и не ставил перед собой задачу дословного перевода написанного. К тому же, деятельность переводчика (признаюсь, занятие одновременно увлекательное и весьма трудоёмкое) — не моё призвание. Несмотря на то, что стихотворения Байрона достаточно легко поддаются моему перу (в данном случае, под лёгкостью я подразумеваю способность к переосмыслению исходного текста), я прекрасно понимаю, что переводческая деятельность всегда оказывает в той или иной степени влияние на создание собственных образов и сюжетов, однако становиться чьим-то эпигоном, отражением или перевоплощением мне никогда не хотелось. Так, в период когда я выполнил один за другим сразу несколько переводов из Байрона («На день моей свадьбы», «На смерть гладиатора», «Прости!», «Эвтаназия»), мне в какой-то момент даже показалось, что меня посетил дух самого Байрона, настолько глубоко я проникся лирикой поэта, и я бы мог с лёгкостью, на волнах нахлынувшего вдохновения, продолжить тогда написание того (уже исключительно своего, а не переводного), что, возможно, было бы талантливо и звучно, но назвать моим это было бы уже нельзя, лишь подражанием, о чём я уже писал выше. Я оставил байроновский мотив и на какое-то время отошёл от стихосложения.
Последнее моё обращение к творчеству Байрона, в таких переводах как: «Надпись на обороте разводного акта в апреле 1816 года», «Воспоминанья», «Сердолик», «Прощание с Мальтой», «На день моего тридцатитрёхлетия» являлось всё той же перепроверкой собственный сил, желанием повторить удачный опыт моих первых переводов, выполненных несколькими годами ранее. Так, повторное обращение к стихотворению Байрона Lines Written in an Album, at Malta было попыткой превзойти самого себя, максимально приблизиться к исходному замыслу текста так, чтобы в итоге опять-таки оставить при этом исключительно свой образ восприятия, в том самом стихотворении, которое когда-то и положило начало моим дальнейшим переводческим опытам.
|